Газета 'Земля'

Борис ВАСИЛЬЕВ
ВЕТЕРАН
(Окончание. Начало в №№ 18-23).
    – Рапорт мне покажешь, – сказал Фомушкин и протянул руку. – Ну, как говорится, поздравляю, и беги-ка ты сейчас к бойцу Лидии Паньшиной. Она тебя, паренек, поди, заждалась.
    – Увольнение ей до подъема, – подобрев, объявила Самойленко. – Целуйтесь на полную катушку за всех за нас.
    – Поздравляю, – сказала тогда Алевтина Ивановна. – Лидочка наша – замечательная комсомолка, вот увидите.
    – Спасибо, – говорил лейтенант. – Большое спасибо.
    Он вышел очень счастливым, но получил невесту не сразу, потому что красную от счастья и смущения Лидочку одевали всем отрядом.
    – Юбочка сидит отлично.
    – Пройдись, Лидочка.
    – Стоп, стоп, стоп! Надень мои сапоги. У твоих голенища широкие: некрасиво.
    – Гимнастерку надо на вытачках подобрать.
    – Это зачем же?
    – Чтоб грудь смотрелась.
    – Это в темноте-то?
    – Ну, всё равно лучше, когда она подчеркнута.
    – Думаешь, он смотреть собирается?
    – Не думаю, конечно, но сначала должен полюбоваться.
    – Нет, я знаю, что нужно! – закричала вдруг Лена. – Знаю, знаю, дура я несчастная, что раньше не сообразила!
    И достала прекрасную, как сон, шелковую комбинацию. И шла по рукам эта комбинация, и девушки нежно гладили её и передавали дальше: невесте.
    – Что ты! Что ты! – Испугалась Лида. – Это же такое чудо, это же тебе самой нужно, это же взять невозможно, Леночка!
    – Надевай, говорю!
    – Зачем? Ну, зачем же...
    – А затем, что расстегнет он тебя...
    – Ни за что, – твердо сказала Лида, и все заулыбались.
    – Ну, сама расстегнёшься, – усмехнулась Лена. – Надевай, а то силой наденем.
    – Пошла я, – сказала Лида, одетая, причесанная и придирчиво осмотренная со всех сторон.
    – Иди, – сказала младший сержант Самойленко и поцеловала бойца. – Заждался твой-то: четвертую папиросу курит.
    – Пошла я, – тихо повторила Лида, топчась в дверях. – Пошла. – Вдруг повернулась к ним, всплеснула руками, – помирать буду, день этот вспомню, сестрички вы мои!..
    С плачем выбежала, и все примолкли. Молча улыбались, молча слезы смахивали, молча постели стелили.
    – Завтра ей до обеда – спать, – сказала Самойленко. – Значит, норму её на всех разделим, по справедливости.
    А лейтенант все-таки ошибся, и через три дня разнесло его на куски незамеченным фугасом. Лида Паньшина отвоевалась, но замуж так и не вышла: то ли сапера своего забыть не смогла, то ли другие девушки за это время подросли – помоложе и покрасивее...
    Петр Николаевич на полчаса раньше с работы прибежал: волновался за нее. Заглянул в комнату:
    – Проштудировала?
    Алевтина Ивановна с трудом вырвалась из прошлого, из повыбитой и окровавленной юности своей, улыбнулась:
    – Проштудировала.
    – Планчик составила или в голове держать думаешь?
    – В голове, – сказала она. – Не выскочит.
    – Значит, так начнешь: «Выполняя свой священный долг, победоносная Красная Армия...».
    – Нет, Петя, я не так начну, – вздохнула Алевтина Ивановна. – Я совсем по-другому начну, я уже все вспомнила.
    – Да? – озадаченно переспросил он. – Ну, гляди, мать...
    Пообедали. Потом Алевтина Ивановна переоделась в самое нарядное платье, что надевала три раза в год по самым великим праздникам. Завязала мужу галстук – он так и не научился завязывать его, зато ремнем, если случалось, даже во сне затянуться мог на самую последнюю дырочку, – они торжественно, под руку пошли во Дворец культуры. Принаряженные ткачихи спешили со всех сторон: замужние – непременно с мужьями под ручку, а незамужние – стайками, и стаек тех было куда больше.
    Между колонн Дворца культуры висел большой щит, на котором художник очень красиво написал, что сегодня в 19.00 ветеран Великой Отечественной войны Алевтина Ивановна Коникова поделится своими фронтовыми воспоминаниями.
    – Волнуешься? – спросил муж, прижав, ее локоть.
    – Волнуюсь, – шепнула она. – Но ты не беспокойся.
    Она знала; о чем будет рассказывать. О сорокалетнем старике Фомушкине, который и по долгу, и по совести считал их дочерьми; о неунывающей хохотушке Леночке Агафоновой, навеки оставшейся в югославской земле; о суровом и справедливом младшем сержанте Самойленко, вырастившей трех сирот на крохотную зарплату управдома; о Лиде Паньшиной, которой до сих пор снится разорванный на куски саперный лейтенант, и еще о многих-многих ровесницах тех, кто будет сидеть перед нею в светлом и просторном зале.
    И она увидела этот зал со сцены. Огромный зал, переполненный веселыми, нарядными, красивыми девчонками. Увидела их свежие, никогда не знавшие ни голода, ни страха лица, их улыбки, наряды, сверхмодные прически. Увидела в президиуме директора и секретаря партбюро – они что-то говорили ей и долго жали руку. Увидела торжественных, со всеми орденами фронтовиков – увидела всё разом, вдруг. С трудом расслышала собственную фамилию и пошла к трибуне сквозь аплодисменты, как сквозь туман. Встала в тесном трибунном загончике, погладила ладонями отполированные локтями предыдущих ораторов дубовые панели и, с ужасом понимая, что она так и не сможет сказать того, о чём думала, о чём плакала и что вспоминала, вдруг отчаянно выкрикнула в переполненный зал начало своей речи:
    – Выполняя свой священный долг, победоносная Советская Армия, сломив ожесточенное сопротивление озверелого врага, вступила в порабощенную фашизмом Европу...