Газета 'Земля'

В столице август
Виктория Измайлова.

    (Продолжение. Начало в № 37-39)
    И когда-нибудь, знаю, воротится в мир Дама из рода Гордых – юной и невредимой, преображённой, но прежней, исполнит новую работу, сыщет иную участь, сослужит добрую службу гордому клану и вольному белому свету, хоть, может, вновь пострадает и принесёт себя в жертву, но только по собственному, ею принятому решенью, не по чужому. Недаром потомки древнего рода до сей поры ждут её в старом замке.
    Да полно, не Его ли бедные руки кололись тогда об иглу тысячекратно, не Его ли глаза слепли за тем вышиваньем, не в Нём ли стремительно иссякали молодость, жизнь и силы ради вчерашней минорной песенки, лишь отчасти открывшей нам, что у Него на душе?!. И всё ж, молю, не входи в тот дом никогда!
    Ведь войдёшь и встанешь пред Ним во весь рост, не робким дыханьем, не дальнею нотой, а какой только есть, и тайна твоя будет, словно запах подле тебя, и Он увидит тебя насквозь и прочтёт, как забытую рукопись свою, как давнишнее шутливое пророчество, случайно означенное на клочке трактирной салфетки, и помыслит хоть что-то поправить, вымарать, изменить, и тогда Он сразит тебя, ибо Боль Его не позволит коснуться тебя легко!
    Я же так хочу для тебя счастливой и ровной судьбы!..
    Но вот что, вот ещё, что думаю я!
    Что, если присутствие Его меж нас – всего лишь наивная сказка, пылкая пустая надежда – Его иль наша?!
    Впрямь ли Он ждёт нас в дому под зелёною крышей? Вправду ль пред взором Его - бурно цветущий роскошный сад, вечный царственный август, спокойный счастливый люд и пронзительно синее небо?!
    Что, если сейчас из заплёванного притона, привычно пряча под линялым сизым шарфишком протёршуюся дыру на тонёхоньком ветхом пальто, голодный, озлобленный, одинокий, бредёт Он вечерним пустым переулком в кромешную чёрную тьму, и дождь предзимний глумливо и рьяно швыряет в Него колючие капли, как только что бросали слова, и ледяные потоки вселенской слякоти насквозь промочили, промыли худые Его башмаки?
    Есть ли в том мире хоть одна по-настоящему любящая Его душа?
    Здоров ли Он?
    Есть ли хоть малое место, где мог бы Он голову преклонить?..
    Простил ли Ему Бог Его серый алый наш мир?!
    Что, коль сейчас пред насмешливыми взглядами редких прохожих и пристрастным внутренним Оком последним усилием воли едино Он сдерживает в себе исступлённый восторг вдохновенья и стыдную дурноту беспросветного смертного страха, стылую дрожь ноября и священный озноб сопричастности Высшей Силе, слёзы невыносимых воспоминаний и отвергаемых Богом молитв, рыдание, и порыв, и горький смех над собой?!
    Что, если однажды, измучен невзгодами и борьбой, жестоко наказанный за каждый искренний возглас, малейший промах, за каждый нечаянный смех, или счастливый, беспечный, коронованный всеми празднествами, всеми боями, сражённый удачей, взаимной любовью, полётом над миром иссиня-серым, победой над сердцем горестно-звонким, или больной, калечный, опустошённый чужим и собственным несовершенством, потерей кровных и самых милых, мёртвый, убитый в сердце, в любви, в надежде, в крохотном изболевшем теле, Он забудет, бросит, оставит наш - наш с тобой мир! - карминный, красный, янтарный, багряный, ржаной, оранжевый, золочёный, охряный, медный, червонный, рыжий! - и всё здесь оборотится в глину, в золу, в бездыханный прах, в Ничто!
    И словно лист дешевой почтовой бумаги, напрасно испещренной с рожденья знакомыми, но так никем никогда и не понятыми знаками, наши сияющие, прозрачные, бескрайние небеса свернутся в бессмысленный, жалкий, никому отныне ненужный свиток в Его единственной, исчезающей, сладчайшей, перечеркнувшей свое созданье руке!..
    Но с этим тоже нельзя ничего поделать, ибо таковы все творцы.