Есть понятие: поговорить по душам. Человек выворачивает душу, как карман, выкидывает что лишнее, наводит порядок. И можно жить дальше. У них в доме, в соседнем подъезде, проживал дипломат. Он всю жизнь был набит тайнами и секретами от макушки до белого воротничка. И под старость лет сошёл с ума, заперся на даче, ни с кем не разговаривал. Боялся выболтать секрет.

    Если не общаться – сойдёшь с ума. Жизнь – это общение. А общение – это искренность.

    Усманова, тайно верующая в Аллаха, считала иначе. Жизнь – это своего рода игра. Как в карты. Игрок держит свои карты у лица, чтобы не подглядывали. Иначе проиграешь. А Артамонова – весь свой расклад на стол.

    – Видишь? – Усманова подняла со лба чёлку.

    Артамонова ничего не увидела. Лоб Усмановой был девически чист, и вообще она походила на прехорошенькую японку с календарей.

    – Ничего не вижу, – сказала Артамонова.

    – Рога.

    Артамонова пригляделась. Форма лба была выпуклой по бокам.

    – Пока не скажу – не заметишь. А скажу – сразу видно.

    Усманова сбросила чёлку на лоб. Артамонова внутренне согласилась. Усманова стояла прежней прехорошенькой японкой, трогательной, как сувенирная кукла. Но рога на лбу вошли в сознание. Кукла, но с рогами.

    – Поняла? – уточнила Усманова.

    – Про рога?

    – Про Киреева. Если не можешь терпеть – скажи ему одному. И успокойся.

    Сказать – не сказать… Артамонова размышляла весь апрель и май. СКАЗАТЬ. А если ему это не понадобится? Он отшутится, типа: «Напрасны ваши совершенства: их вовсе недостоин я». И ещё добавит: «Учитесь властвовать собою; не всякий вас, как я, поймёт».

    Артамонова боялась унижения. Когда-то в детстве у неё недолгое время был отчим. Он не бил её, но замахивался. Она втягивала голову в плечи, мерцала ресницами, и вот этот ужас – ожидания удара – остался на всю жизнь. Боязнь унижения переросла в комплекс гордости.

    Любовь выше комплекса. А если всё же сказать? Он ответит: «Я люблю другую женщину». После этого уже нельзя будет, как раньше, занимать очередь в буфете, вместе есть серые институтские сосиски и пить мутный бежевый кофе. Вместе идти до библиотеки Ленина и ехать на эскалаторе, глядя на него снизу вверх, вбирая его лицо всё вместе и каждую чёрточку в отдельности, и все линии и структуры, строящие его лицо.

    НЕ НАДО ГОВОРИТЬ. Не надо раскрывать карты. А может быть, всё же СКАЗАТЬ… Он согласится частично. Она станет его любовницей, он будет поглядывать на часы. Мужчина, который спешит. Его чувство вины перед Руфиной станет ещё глубже. Эта двойственность не прибавит ему счастья.

    Всё, в конце концов, в жизни Киреева происходило для Руфины. После училища он хотел поступить в Гнесинский институт, оттуда завоевать мир – непонятно как, но понятно, что для неё. И Артамонова с её обожанием в конечном счёте существовала для Руфины. Обожание было заметно, это возвышало Киреева в собственных глазах, давало ему веру в себя. А уверенный в себе человек может добиться несравненно большего.

    Когда совершалась первая в мире социалистическая революция, никто не знал наверняка – как её делать и что будет потом. Вождь пролетариата сказал: «Надо ввязаться, а там посмотрим».

    Может быть, так и в любви. Не просчитывать заранее. Ввязаться, а там будет видно.

    А что будет видно? Либо единомоментное мощное унижение. Либо краденое счастье, что тоже унижение, протянутое во времени, – постепенно, по кусочкам.

    Лучше НЕ ГОВОРИТЬ. Всё оставить как есть. Точка. Артамонова загнала любовь в сундук своей души, заперла на ключ. А ключ отдала подруге Усмановой. Усманова умела хранить чужие тайны. Так и стоял под ложечкой сундук, загромождая душу и тело, корябая тяжёлыми углами.

    Больше ничего в Артамонову не вмещалось. Она ходила и качалась от тяжести.

    – Ты чего смурная? – заметил Киреев.

    – Ничего, – ответила Артамонова. – Коленки болят. Ревматизм.

    Продолжение следует.