Родившаяся в начале 20 века, в 1905 году, она в 36 лет в начале войны осталась одна с четырьмя девочками и двумя близнецами мальчиками – Васькой и Колькой, родившимися перед самой войной. После войны на её плечи взгромоздились и два внука: я и Вовка, которого полуживого привезла старшая дочь Анна из Борзи

    До сих пор удивляюсь своей удивительной бабушке.

    Наверное, ей во многом повезло. Незадолго перед войной она переехала со сретенского села Копунь в село Акурай, где люди жили дружно, поддерживали друг друга, чем могли. Даже по большим праздникам гуляли всей деревней, переходя из дома в дом. Выпив грамм по пятьдесят, женщины пели так, что сегодняшние безголосые певцы позавидовали бы. Но и над слаженным хором высоко взвивался тенор единственного мужчины – Астафия Золотухина. Сегодня бы его назвали не иначе как «золотой голос села».

    Обойдя всю деревню, трезвыми люди возвращались домой. Конечно, тяжёлая жизнь накладывала и тяжёлый отпечаток. После одной из таких гулянок с бабушкой случился тяжёлый сердечный приступ. Верней всего от безысходности, оттого что ей тяжелей других. И больше участия в таких гулянках она не принимала.

    Мне как подростку без родителей, вспоминается доброе отношение многих акурайских бабушек. Помню замечательных бабушек Блинникову, Куликову, Филиппову, Дуботолкину… – да всех и не перечислишь. А бабушка Пузырёва, которая слыла в деревне знахаркой, попыталась передать мне свои лекарские знания. Но в силу своего малого возраста, а вернее детской глупости, я её секреты не сохранил, не запомнил. Хотя кое-какие врачебные качества в себе обнаружил.

    Но доброе отношение ко мне акурайского люда я сохранил. Деревенские жители были добрыми, душевными. И где бы я ни был, мне всегда казалось, что лучше своих акурайских, борзинских земляков нигде нет.

    Здесь легче пережили и сталинские времена. По крайней мере, я не знаю ни одного «врага народа» в селе. Председатель колхоза Егор Кузнецов, крутой здоровенный мужик, воспитание колхозников проводил собственными методами, главным из которых была толстая конская плеть. Однако люди были благодарны ему, потому что никогда дело на провинившихся не передавал особистам, тогда была бы верная тюрьма.

    Доставалось этой плетью и моей бабушке, один раз слышал, как она рассказывала и плакала после работы, что вышли с поля чуть пораньше и тут налетел на коне председатель с плетью.

    Невысокая, от силы метр сорок, сутулая от непосильной работы, она нам казалась сильной и могутной. А если тяжёлый её кулак опускался на нашу непутёвую голову, то на баловство больше не тянуло. Безграмотная, она воспитывала нас своими методами, главный наказ – чтобы росли честными. Попробуй, принеси какую-нибудь игрушку со стороны, сразу же с позором понесёшь её обратно.

    Удивляюсь, как она ухитрялась накормить нас, всегда голодных. За каторжный труд в колхозе не платили деньги, зато щедро писали «трудодни», на которые в конце года должны были выдавать продукты, которые производил колхоз. А так как хозяйство было убыточным, работали вручную одни женщины, то и на трудодень было дать нечего. Наоборот, если была корова или другая живность, на неё накладывалась контрибуция. Надо было сдавать молоко, мясо, отдавать бесплатно шкуры. При этом никто не учитывал, сколько в семье детей, доится ли корова. Попробуй не сдай, тут же арестуют. Поэтому помню в раннем детстве, до смерти Сталина, как страх витал над деревней. Каждый вечер крепко на засовы закрывались двери, никто вечерами не ходил в гости друг к другу. Удивительно, но и в этой обстановке находились люди с юмором.

    Я часто бывал у родственников бабушки Филипповых, где иногда мне что-нибудь перепадало из еды. Помню высказывания деда Кости: «Ленин умирал, Сталину наказывал: много хлеба не давай, мяса не показывай». Никто на него не донёс, никто его не арестовал.

    Большая наша семья ютилась в маленьком деревянном домике, во второй улице, в трёх метрах от шоссе. Даже по меркам небогатого забайкальского села он выглядел неухоженным. Покосившийся в сторону шоссе, с неотпиленными углами, некрашеными ставнями, он даже внешне давал знать, что здесь нет хозяина. Треть домика занимала, как мне казалась, огромная русская печь. В печи выпекался хлеб, варился суп. А бабушка иногда использовала её как баню.

    В кути стоял стол с самоваром. В подпечке жил домовой, мы в это твёрдо верили. В запечке хранились чугунки и другая неказистая посуда. В правом красном углу располагалась икона на тягле.

    Хорошо помню, что главными блюдами были картошка и капуста, которые бабушка, да и все мы, выращивали на огромном огороде. Спасало то, что огород находился на берегу реки, и всё лето приходилось таскать воду вёдрами. К лету картошка всегда заканчивалась и начиналось полуголодное существование.

    А вот чего не помню, так это того, чтобы сама бабушка присела и чего-нибудь съела. Тяжёлая, изнурительная работа на току, на колхозном поле, без оплаты, за трудодни, на которые ничего не приходилось, продолжалась дома, на своем огороде, подсобном хозяйстве. А когда приходила летняя пора, надо было обрабатывать ещё 20 соток колхозной картошки.

    Нас, детей, удивляло, что бабушка могла отпить керосин, съесть кусок извести со стены. Сейчас-то я понимаю, что всё это от недостатка еды, витаминов…

    Нищета и отсутствие мужа (дед Иннокентий Егорович погиб на Украине в Отечественную войну), сказывались везде. Да и военные чины, видимо не утруждая себя, сделали заключение, что дед «пропал без вести». А это значит, что нет пособий как вдове погибшего. Только недавно выяснилось, что дед действительно погиб, а не пропал без вести.

    Вода и дрова, сено для коровы давались нелегко. Из последних сил на коромысле таскала бабушка воду. Зимой не было дров, и сжигали жерди с заплота. Немногочисленные поездки в лес давали мало толку, так как приходилось собирать сучья, на валку деревьев просто не хватало сил. Да и поездки в лес были с риском для жизни: свирепствовали волки, которые зарезали немало скота прямо в деревне. Чтобы отбиться от них, ночи напролёт вся деревня колотила в тазы, вёдра, но и это не всегда помогало. У Фёдора Баранова в одночасье во дворе волки разорвали шесть овец, да ещё в центре села.

    Ранней весной нечем было кормить корову, и её просто выгоняли в поле. Еле живая, частенько она проваливалась под снежные заносы или лёд небольшой речушки. С плачем бабушка собирала соседских мужиков, и они опутав верёвками корову, вытаскивали её из ледяного плена.

    Когда исполнилось 12 лет сыновьям, бабушке стало полегче. Иногда привезут воду, зимой стали ездить в лес. Окончив четыре класса, пошли работать в колхоз. Однако росли они непутёвые, без отцовского ремня рано стали выпивать, а в пятнадцать лес сын Васька женился, правда ненадолго. Поэтому работы по хозяйству приходилось выполнять нам, с Вовкой.

    Полегче становилось бабушке летом. Все мы (а меня взяли волокушником после второго класса) уезжали на сенокос, где в обед получали чашку наваристого супа. Правда, за работу никто не платил. Но для нас это было великое счастье: кончилось голодная пора. Да и появились друзья среди лошадей. Мне досталась норовистая лошадка Чумутиха, которая, видимо из жалости к малышу, всё-таки меня слушалась, хотя не терпела, когда её привязывали. А откликалась только на мой зов.

    С пятого класса нам с братом Вовкой разрешили стричь овец. Питание на стрижке овец было несравненно лучше. И летом мы даже подрастали на несколько сантиметров, а в шестидесятом году я подрос летом на двадцать сантиметров, так как попал на стрижку на отгонное пастбище в Зоргол, где нас кормили хорошо.

    Хлебнув вдосталь вдовьей доли, в шестидесятом году бабушка ушла на пенсию. Государство оценило её труд в двадцать рублей. Жизнь стала налаживаться. Появились хоть какие-то деньги, а вернее копейки.

    Стали появляться в колхозе трактора, машины. Колхозникам выдали паспорта, государство сделало сельчан гражданами страны, ввели оплату деньгами. Забайкальская деревня начала строиться, в деревню поехали люди из города, чтобы заработать и купить легковушку.

    Но наивная деревня не знала, что уже появились на свет сыны иуды с чёрной меткой на лбу, которым, надо было сохранить наворованные деньги для себя, своих близких, прибрать к рукам дармовые американские деньги, которые щедро платили за развал страны. И продали они мир сельский, мир человечий, вернули Россию на десятки лет назад, а сами жируют…

    Умирает забайкальская деревня. В войну домов было больше, чем сейчас, и их становится всё меньше и меньше. Умирают, уходят из деревни люди, исчезают школы, клубы, библиотеки, магазины. Ветшают и рушатся дома, разрежая былую тесноту улиц. Нынче дома стоят вольно, будто чураясь своих соседей. Меж ними пустоши, руины. И лишь по ночам бродят души бывших хозяев – тех, кто создавал трудом благополучие деревни. Зарастает бурьяном земелька, дичает народ.

    Современные бабушки в деревнях влачат жалкое существование, как и в послевоенные годы на своих хрупких плечах неся уже сегодняшние заботы.

    И некому будет поставить им памятник, памятник исчезающей деревне...

    Анатолий Кутузов