Первым и, может быть, последним человеком, которому я доверил свою тайну, кому я показал своё духовное тоонто*, был и остаётся мой нечастый гость, гость желанный – писатель Геннадий Георгиевич Богданов.

    …– Спасибо!

    Я оглянулся:

    – За что?

    Идущий в двух-трёх шагах позади Геннадий Георгиевич остановился, вскинул руки и описал ими полукруг:

    – За всё за это… Красота-то какая!

    …Золотой сентябрьский день остывал, но становился ещё красочнее. К земным краскам добавило свои небо. Из светло-голубого оно на глазах превращалось в тёмно-синее с алыми каёмками разгорающейся зари. Алые отблески легли на траву, на кусты, на окружающие долину сопки. Зарозовели лёгкие облака. Их очертания сгладились, и они всё больше становились похожими на каких-то ширококрылых сказочных птиц. Даже наша палатка, которую мы поставили на краю луга, метрах в двадцати от кустов, окаймляющих мой заветный омут, отразив отблески зари, стала напоминать огромный фонарь или воздушный шар, готовящийся к высокому полёту.

    Осторожно подойдя к берегу, мы закинули удочки, присели на заранее приготовленные для этого коряжины, накрытые охапками травы.

    – Устал я,– вздохнул Геннадий Георгиевич.– Честно говоря, очень устал. Роман забуксовал. Довёл я его до первой русской революции. Потребовались документы. Заказал в архивах, порылся в библиотеках. Кое-что достал. Мало. Сюжет начал ветвиться. Ты ведь знаешь: вызреет рассказ, повесть – вроде бы видишь всё целиком, с чего начать, чем закончить. Действующие лица как живые… А напишешь десяток страниц и глядишь, твои герои – врассыпную и пошагали каждый по своей дороге… И уже не ты ими управляешь, а они ведут тебя за собой… Вот так и у меня…

    – Не только у тебя. У всех настоящих писателей. Если человек, берущийся за перо,– так, кажется, выражались наши предки – не видит лица тех, о ком собирается писать, не слышит их голоса – он ничего путного не создаст, не напишет. Будет пыжиться, строить из себя писателя, как теперь говорят – пиариться, и если вовремя не поймёт, что писательство – не его дело, окажется, как пушкинская старуха, у разбитого корыта. Блеснёт разок-другой где-нибудь среди наивных девочек, готовых видеть в любом стихоплёте Пушкина, Лермонтова, Есенина, и от собственного бессилия, точнее – под тяжестью собственного бессилия и разбуженного, воспалённого тщеславия, провалится в болото зависти, злобы, недоброжелательства. Будет завидовать тем, кто по-настоящему талантлив, и будет ненавидеть их…

    – Тебе не кажется, Константиныч, что я сейчас нахожусь в шкуре такого тщеславного неудачника? Издал в шестьдесят пять лет первую книгу… По возрасту дед. Вторую пушкинскую жизнь доживаю, а над рассказами моими можно рубрику «Проба пера» ставить. За каждую строку переживаю. Критиков, как дети бабая, боюсь.

    – Геннадий Георгиевич, дорогой мой, не занимайся самобичеванием. «Богдановы из Богданова» – книга, каких в наше время не много рождается. Суетливое время, извилистое, скоротечное… «Богдановы из Богданова» кровью сердца написана. Я на семь лет старше тебя, а рассказы, вошедшие в книгу, читал как рассказы о себе, о моём детстве. Себя, своих родных и близких, друзей своих, родную деревню, родные места, хотя они от твоего села за тысячу километров находятся, в каждом рассказе узнавал. И уж тебе ли мне говорить: самая объективная оценка нами написанного – реакция читателя. Узнает читатель в книге себя, своё время, видит, что ты пытаешься поднять проблемы, ответить на вопросы его волнующие, не захлопывает книгу после прочитанных первых страниц – значит можешь поздравить себя с удачей. Я не побоюсь сказать: был первым читателем всех трёх твоих книг: «Богдановы из Богданова», «Это было недавно», «Бабай и Агапея». Читал их в рукописях. Писал ко всем трём вступительные статьи. И уж коли ты говоришь, что тебе не совсем удобно, что ты пришёл в большую литературу в шестидесятилетнем возрасте, то я должен сказать: мне было бы ещё неудобнее писать, естественно, положительные вступительные статьи к низкоуровневым книгам шестидесятипятилетнего автора. Можно ещё, допускаю, какого-нибудь семнадцатилетнего юного поэта по-дедовски по головке вихрастой погладить: «Молодец, внучек, ты – гений, дерзай! Читай Пушкина, Маяковского, Есенина, Вознесенского, Евтушенко, наших забайкальских поэтов и прозаиков. Посещай семинары для молодых писателей. Учись. Ищи и – обретёшь!» А потом закрыть за ним дверь и вздохнуть сочувственно: «Ещё одного шальным ветром занесло… Ни фига из него не получится… Вытурить бы в шею, да жалко – молодой… Хорошо, что ещё приходить не пригласил…»

    – Конечно, чего уж там скрывать, читать лестные отзывы о своих книгах приятно. Любому человеку приятно слышать добрый отзыв о проделанной им работе.– Геннадий Георгиевич привстал – Но… смотри! – клюёт! Минутку! Минутку! Смотри на… о-о-о! И у тебя поплавок закачался. Есть! Есть!

    …Хорош карасик! Граммов на пятьсот потянет!

    – Молодец, Геннадий Георгиевич! Молодец! Только, пожалуйста, не говори, что и рыбак ты тоже начинающий. Сам же ещё при первом нашем знакомстве рассказывал о своих рыбацких походах. Берега всех забайкальских рек и озёр с удочкой в руках исходил. Нет, пожалуй, ни одной большой реки, которую бы ты на лодках «со товарищи», такими же заядлыми рыбаками, от истоков до устьев не проплыл.

    И ко мне ты впервые не приехал – приплыл. Было это… теперь уже и не вспомню точно – лет… больше десяти назад.

    – И я помню. Мы тогда с Николаем Дмитриевичем Кузаковым и Михаилом Евсеевичем Вишняковым решили по Онону от границы с Монголией до его слияния с Ингодой проплыть. К тебе по пути заглянули. Помню…

    – Для меня ваш заплыв ещё и тем памятен, что когда вскоре в твоём «Экспресс-Издательстве» моя книга «Меж крутых берегов» была издана, то её обложку твой снимок украсил. На нём – Онон и скалы на его крутых берегах. Оформление такое – любой автор позавидует. Вот и в нашем писательском деле, скромничай – не скромничай, ты не новичок. Все классы, все университеты писательского мастерства прошёл. В редакциях районных газет работал, в редакциях областных газет изрядно потрудился… Всю свою жизнь учился писать и писал.

    – Откуда ты всё знаешь?

    – Из энциклопедий, из статей о тебе, из рассказов наших общих друзей и коллег, из твоих рассказов и из твоих книг.

    – Ты прав. Я действительно всю жизнь писательскому мастерству учился да и сейчас учусь. Учусь у писателей, книги которых издавал и издаю. Учился у всех, кто пришёл в литературу раньше меня: у Георгия Рудольфовича Граубина, у Василия Ивановича Балябина, у Евгения Евстафьевича Куренного, у Юрия Францевича Курца, у Михаила Евсеевича Вишнякова, у Николая Дмитриевича Кузакова… У всех…

    Учился их мастерству, равнялся на них, поэтому и не спешил издавать свои повести и рассказы. Отдельные из них не раз переписывал. Начнёшь читать-перечитывать, поправил одно слово в строке, а оно заставило тебя поправить другое… Тот же принцип домино… Большая работа… Сладкая работа… От души… От сердца… Для души, для сердца… Трудная работа… Долгосрочная… Всю жизнь отдать надо. С наскока эту высоту не возьмёшь. Мне, как издателю, с разными писателями встречаться пришлось. Знавал я и таких, кто всю жизнь или, как там говорится, «в президиумах просидел», или зайчиком по жизни проскакал, а в старости, когда «сквознячком потянуло», в бессмертные проскочить захотел. Царап-царап – вот и книжка. Деньги есть – можно и с портретом автора издать…

    Иногда нас, издателей, за издание халтуры поругивают. Может, и действительно мы в чём-то виноваты. Однако и понять нас надо. Издательство – наш бизнес, наш хлеб. В издательствах работают люди, у людей – семьи. Их кормить надо. А для этого нужны деньги…

    Однако низкопробную литературу наше «Экспресс-Издательство» не издаёт. И уж тем более никакие экстремистские, человеконенавистнические книги мы никогда не издавали, не издаём и, надеюсь, не будем издавать.

    – Пойдём к палатке, Геннадий Георгиевич, ужинать пора. Хорошо, что мы термос с чаем из дома прихватили. Костёр разжигать не будем. На ночь костёр разжигать не хочется. В этом году весной, летом столько пожаров было – леса, степи горели… я стал костров бояться. А раньше без костра, без ухи на костре рыбалка – не рыбалка была.

    – Ты прав. В детстве мы костров не боялись, хотя где попало не разжигали. На берегу речки, у воды почти всегда костерок горел. На рыбалке обязательно уху варили, картошку пекли. Ух и вкусной она казалась! А вот чтобы в лесу, на сухом лугу костёр разжигать – упаси боже! Найдётся такой охотник спичками побаловаться, сами пацаны ему так накостыляют – век помнить будет. Люди к природе с уважением, с любовью относились, и природа нам не мачехой – матерью была. И кормила, и поила…

    – Сейчас много пишут, говорят, что не во всех нынешних природных катаклизмах люди виноваты. Тут и глобальное потепление, тут и вмешательство разных космических сил – то переизбыток, то недостаток солнечной энергии, тут и изменение местонахождения оси Земли… Иногда так тебе что-нибудь наши СМИ, в которых и мы с тобой, Геннадий Георгиевич, изрядно потрудились, такое преподнесут – невольно задумаешься: а вдруг и не только мы, люди, виноваты?..

    – Нам, людям-человекам, никогда не хочется признаваться в своих грехах. Во все времена мы плевали через левое плечо в рожу беса-искусителя. Любой гаденький поступок – вина не наша – беса, который нас искусил. Перестали в бесов верить – стали на космических пришельцев, на земные перегревы, в которых сами же виноваты, ссылаться.

    …При социализме, строя коммунизм, мы природу планово, широкомасштабно гробили. Моря рукотворные создавали. Леса вырубали. Атомные бомбы на земле и в космосе взрывали…

    …Начали капитализм назад за уши вытаскивать – ещё пуще разудалились. К тебе ехал – всюду вдоль дороги сосны вековые поспилены, повыжжены. Вершины, сучья лежат… И всюду пожарища. Главный закон капитализма вовсю действует: вали, рви, хватай, руби, пили, жги – богатей. Зверя увидел – бей. Птицу – бей. Одним днём живём. Вот и дети, внуки наши на нас равняются. На нас да ещё на компьютерные убийства, стрельбища.

    И фильмы, и книги – гимн жестокости, разрушению, хамству.

    Спросите сегодняшних школьников, студентов, кто из них читал книги Пришвина, Паустовского, Акима, наших земляков Граубина, Куренного, Лавринайтиса, Кобякова, Вишнякова, Ляхницкого – писателей, у которых столько прекрасных повестей, рассказов, очерков, новелл о природе написано, о красоте её, о ранимости её, о том, что значит она в нашей жизни,– наверняка не многие ответят утвердительно. Ребят, интересующихся книгами, в том числе и книгами о природе, сверстники ботаниками называют. Презрительно называют.

    Книги же такие надо многотысячными тиражами издавать. С колыбельного возраста детей к ним приучать. Всеми силами приучать. Не будет таких книг – окончательно очерствеют человеческие души, и будут не затухая гореть леса и степи, и будут умирать звери и птицы, цветы и травы. И пустой, злой, обугленной будет душа человека.

    Я – издатель. С какой бы радостью мы издавали бы добротные добрые книги о земной красоте, о природе, о любви к ней и в конечном итоге – о любви к родине. Но чтобы издать даже тоненькую книжицу, нужны толстые деньги, нужны большие затраты. А где их взять? Издавать книги за счёт издательства мы не можем. Мы живём тем, что зарабатываем. Государственных дотаций нет. Одна надежда – на спонсоров. Но и спонсоров я вижу очень и очень редко. Вот уже три-четыре года лежит у нас без движения рукопись твоей книги о природе «Золотые зимородки». Читал и читаю – за сердце берёт… Лежит… Нужны деньги… Затраты на твою книгу себя стократно окупят. Через пять – десять – двадцать – пятьдесят лет окупят. Добротой человеческой, добротой потомков наших окупят. Кликом лебединым, многоцветьем степным, зелёным таёжным шумом окупят – затраты вернут… Но где они, спонсоры? Где?

    – Ну и разгорячился ты, Геннадий Георгиевич! Ешь. Весь день на бегу перекусывали. Кусок хлеба да пучок мангира, горстка черёмухи да пара листочков щавеля. Всё некогда и некогда. Ешь. Блины – домашние. Жена перед нашим отъездом сюда напекла. Колбасу ты сам из города привёз. Свежая. Вкусная. Чай ещё горячий. Термос у нас старый, отечественный, российский.

    – Спасибо, Константиныч, тебе за приглашение сюда, на твой волшебный островок, к тоонте твоей души. И ломоток хлеба, и пучок мангира, и блины, и чай здесь – среди травы, цветов осенних, среди просторов степных, на скатерти из зари вечерней – вкуснее, слаще всяких яств. Спасибо! Ой, погоди-ка, я до удочек схожу. Глянуть надо…

    – Что там? Рыба удочки в воду стащила? Ты забыл, наверное, что мы их из воды вытащили, в кусты положили, не стали на ночь оставлять. Соблазнится какой-нибудь сомишка – леску за кочки, коряги так в борьбе за жизнь закрутит – никакие импортные лески не выдержат.

    – Не забыл. Я карася из садка выпустил. Жалко что-то стало. Будет, думаю, там всю ночь маяться, смерти ждать… Пусть живёт, бедолага!

    * * *

    И – уже засыпая в палатке:

    – А ты знаешь, я там у омута двух зимородков видел, как у тебя – в будущей книге – золотых… От вечерней зари, от золота осеннего золотых…

    Значит, счастья ждать надо…

    Счастья ждать надо…

    Борис Макаров, член Союза писателей и журналистов России, с. Акша

    * Тоонто – место, где зарыта пуповина, место рождения человека.