Виктория Токарева
Продолжение. Начало в №№ 4-8
Киреев может не вспомнить, ведь он был пьяный. И тогда он решит, что она врёт, шантажирует, или как там это называется…
Предположим, помнит. Поверит. Но что с того? Менять свою жизнь он не намерен, значит, ребёнок ему не нужен. А она, если хочет, пусть родит себе сына, как Дева Мария от непорочного зачатия. В конце концов – это её дело. Её живот. Но как будет расти этот бедный мальчик, – Артамонова почему-то была уверена: мальчик. Маленький Киреев. У всех есть папы. А у него нет. Только мама и бабушка. Бедная сорокадвухлетняя бабушка с нежным именем Оля. Муж бросил Олю беременной, на пятом месяце. Не выдержал бытовых и материальных трудностей. Захотел удобств и красоты. Будущей дочке и жене он оставил только фамилию.
Артамонова родилась раньше времени, неполных семи месяцев. Еле выходили. Потом к ней стали липнуть все болезни. Еле отбили. Наконец выросла, поступила в училище, скоро начнёт сама зарабатывать, помогать маме. Вот тут бы Оле расслабиться, отдохнуть от уколов и ночных дежурств, может, даже выйти замуж, пожить для себя. Так нет – опять всё сначала. Маленький Киреев не получит даже фамилии. Он будет Артамонов. Оля не откажется от внучка, да ещё безотцовщины. Будет любить ещё острее, и страдать за дочь, и стесняться перед соседями. Сейчас, конечно, другое время. Никто заборы дёгтем не мажет, но… Что за семейная традиция: маму бросили в законном браке, дочку бросили, не успев приобрести… Зачем Оле такие разъедающие страдания? Она вообще ничего не должна знать.
Усманова выслушала новость, и её узкие глаза стали круглыми.
– Ты что, с ума сошла? – серьёзно поинтересовалась она. – Своему ребёнку – ноги отрывать?
– Он ещё не ребенок. Он эмбрион.
– Ты что, в Бога не веришь?
– А что делать? – не понимала Артамонова.
– Поговори с ним. Ты же не за себя просишь. А хочешь, я поговорю?
– Ни в коем случае! Я сама…
Был день стипендии. Артамонова пришла в училище. Возле кассы она напоролась на Киреева. Именно напоролась, как ногой на гвоздь. Киреев стоял и считал деньги. «Сейчас скажу… спрошу… скажу…», – решила Артамонова, и в ней даже хрустнуло что-то от решимости. Но Киреев раскладывал деньги по кучкам, и она промолчала. И опять что-то хрустнуло от сломанного желания.
Киреев окончил расфасовку своих денег. Часть положил в карман, другую часть в бумажник. Поднял голову. В лице Артамоновой его что-то поразило. Он спросил:
– Что?
– Ничего, – сказала она.
– Хочешь, в кафе сходим? Я угощаю.
При мысли о еде тут же подкатила к горлу тошнота.
– Не хочу, – сказала Артамонова. И добавила: – Спасибо…
* * *
Операционная располагалась в большом, или, как говорили раньше, в большой, зале. Там стояло два стола, работали два хирурга, мужчина и женщина.
Перед тем как войти, Артамонова обернулась на дверь, ведущую в отделение.
Она ждала: вбежит Киреев в пальто и шапке, молча, без слов схватит её за руку, скажет одно слово: «Успел». И выдернет её отсюда, и она заскользит за ним в тапках по гладкому кафелю, как по катку.
Киреев не знал, что с ней и где она, и поэтому не мог здесь появиться. Но вдруг Усманова не послушалась и провела с ним беседу и назвала адрес больницы?..
Из зала вывезли каталку с бескровным телом, мотающейся головой. Следующая очередь была её. Она в последний раз оглянулась на дверь. Сейчас вбежит: запыхавшийся, испуганный, встревоженный. Скажет: «Ну разве можно так обращаться со своей жизнью?»
Артамонова вошла в операционную.
Левый крайний стол был её. Хирург стоял, закатав рукава. (…)
– Может, не надо?
Он посмотрел на неё с удивлением и сказал:
– Но вы же сюда сами пришли. Вас же не привели.
«В самом деле, – подумала Артамонова. – Раз уж пришла». (…)
Тонкая игла боли вошла в мозг. (…) Артамонова поняла: из неё безвозвратно выстригают маленького Киреева – беспомощного и бесправного. (…)
К вечеру за ней пришла Усманова. От мамы всё держалось в тайне. Надо было вечером вернуться домой, как бы из консерватории. С концерта пианиста Малинина.
Они шли по вечерней улице. Был гололёд. И казалось, что земной шар ненадёжно прикреплён к земной оси.
Продолжение следует…