В первые дни войны конный завод, который располагался в Малом Соктуе, был мобилизован. Вместе с ним был призван на службу и отчим Мефодий Григорьевич: его кавалерийский эшелон формировался на станции Хадабулак.

    Прошло лето, настала холодная снежная зима сорок первого. Домишко, в котором мы жили, был уже старым. В сильные морозы по ночам в переднем углу раздавались резкие звуки, которые нас пугали. Бабушка Ефимья Семионовна (незадолго перед войной приехала к нам из Цасучея) при этом начинала молиться и говорила, что быть беде. В начале декабря пришло извещение о том, что отчим погиб под Москвой. 

    После войны, со слов вернувшихся однополчан, нам стали известны подробности его гибели. Эшелон при подходе к линии фронта, где-то на московском направлении, попал под удары немецкой авиации. Спастись из горящих вагонов суждено было не всем. Отчим, раненый в голову, остался вблизи вагонов. Кто мог двигаться – разбегались по лесу, спасаясь от прорвавшихся фашистских танков. К сожалению, в книге Памяти, где перечислены погибшие на фронтах Великой Отечественной войны, его фамилии нет. 

    Вскоре семья наша пополнилась – мой братик Коля родился 16 декабря. С наступлением весны мама с бабушкой занялись огородом – сажали картошку, капусту, табак и другую мелочь. Корова Манька нам подарила бычка, при этом стала совсем неуправляемой. Как мама с ней умудрялась справляться – не знаю, но молоко, сметана, даже своё масло, были у нас всегда. 

    Однажды жарким летним днём 42-го года в наш дом заскочил незнакомый мужчина. Был он обросший, грязный, чёрная рубаха на нём была порвана. Не поздоровавшись, он сказал: «Хозяйка, срочно дай мне хлеба и табака». Дома кроме нас, троих ребятишек, была мама, бабушка Ефимья Семионовна ушла на речку за водой. Мама подала ему круглую, своей выпечки, булку хлеба, с печки достала табак-самосад. Забрав всё, он повернулся и, не сказав даже «спасибо», быстро ушёл в сторону леса. Все были перепуганы этим визитом. Мама побежала и сообщила в ближайшую воинскую часть о случившемся. Солдаты, развернувшись цепью, сразу же обнаружили дезертира: забыв об опасности, он жадно ел хлеб. Когда его вели мимо нашей избы, он выкрикивал страшные угрозы, что не один, в их группе 13 человек и оставшиеся на свободе расправятся с нами. С этой минуты жизнь наша завертелась как в чёртовом колесе. Первое время, на ночь, военные оставляли у нас засаду. Так, в тревогах и хлопотах, прошла ещё одна зима военного времени. С наступлением весны бабушка настояла на переезде в Ононский район, ближе к родственникам.

    В посёлке Малый Соктуй проживала семья Вершининых. С их помощью мама договорилась с водителем «полуторки» подвезти наше имущество до станции Бырка. Корову с телком пришлось оставить у Вершининых. Через некоторое время мама пешком на верёвке привела Маньку в Нижний Цасучей: бычка оставила Вершининым за их доброту и оказанную помощь с нашим переездом. Вот маршрут, по которому пешком прошла мама, ведя на поводу корову: Малый Соктуй, Турга, Калангуй, 76-й разъезд, станция Бырка, Усть-Борзя, Нижний Цасучей.

    В Цасучее пожили недолго. Нужно было определяться на постоянное место жительства. Так, в начале лета 43-го, мы оказались в той самой захудалой деревне, откуда десять лет назад семья Лихановых была раскулачена и сослана в Новосибирскую область. Первое время жили у тётки Марины, к осени перекочевали ко второй тётке, а чуть позже перебрались в колхозный амбар при зернотоке. 

    Сразу по приезду мама в числе других женщин была определена на «лёгкий труд» – бычьей и конной тягой распахивать поля. В плуг с одним корпусом с помощью ярма впрягались два быка. Впереди них направляющей по борозде шла сивая кобылёнка по кличке Подгорка, управлять которой доверили мне: мама привязывала мои ноги к подпругам деревянного седла, чтобы не свалился, а сама в это время управляла плугом, одновременно подгоняя быков. Пахать начинали с восходом солнца и заканчивали в сумерках. Проходить первую борозду для меня было самым трудным делом: если направлю лошадь чуть в сторону, то вся борозда будет кривой.

    Колхоз был слабым, люди работали за «палочки» – трудодни, которые ничем и никак не оплачивались. Всю тяжёлую работу колхозного посезонного производства выполняли женщины и дети, которые работали наравне со взрослыми. В зимний период на верблюдах подвозили сено, дрова, на фермах помогали по уходу за животными. В весеннюю страду трудились прицепщиками. С МТС пригоняли два колёсных трактора «ХТЗ», гусеничный «НАТИ» и «ЧТЗ» – огромный мощный трактор без кабины. Во время вспашки к нему прицепляли два плуга: пятикорпусной и трёх – всего восемь корпусов. Колёсные трактора были слабыми – часто ломались. Во время уборки урожая комбайн «Коммунар» буксировали двумя сцепленными тракторами. В те годы весенняя посевная страда заканчивалась к 1-му мая: в апреле пахали в две смены, то есть круглосуточно. Я сам работал прицепщиком на «ЧТЗ», обслуживал два плуга. Всю смену, длившуюся 12 часов, бегал от одного плуга к другому: глубина вспашки должна быть не менее 19 сантиметров. После посевной – стрижка овец: в те годы стригли ножницами, которые были больших размеров из толстой стали. После стрижки – сенокос до «белых мух», с наступлением холодов – зимовка животноводства. Всюду женщины и подростки, так круглый год: ни выходных, ни проходных.

    Нет тех слов, которыми можно выразить те страдания и мытарства, выпавшие на долю наших матерей. Мне глубоко запали в душу слова, сказанные в одной из телепередач великим артистом России Евгением Матвеевым о своей матери, что ни разу он не смог накормить и одеть её по-человечески и ни разу не смог дать отдохнуть ей хотя бы недельку на курорте. Слушая эти горькие слова, сознаю, что я также не смог в полной мере отблагодарить свою маму. 

    

Горький хлеб Победы

    Наступил долгожданный День Победы. Мы думали – теперь жизнь наладится, но жизнь не спешила налаживаться. Летом подули жаркие, испепеляющие ветры, запеклись тощие зёрна в колосьях, кормилица-картошка, на которую была вся надежда, пожелтела на корню среди лета. В связи с засухой сено колхоз заготавливал в Монголии, за распаханной полосой земли, что означало границу. За нейтральной полосой протекала между сопок извилистая, поросшая тальником и мелким кустарником, мелководная речка Ималка. По её берегам нарастали буйные зелёные корма: вострец, осока, разнотравье. По разрешению вышестоящих органов через погранзаставу, находившуюся от нашей деревни за 12 километров, колхоз выезжал косить на эти угодья. Мы, подростки, были основной рабсилой. Всё делалось с помощью незаменимых лошадок: косили, гребли, подвозили копны к стогам. Рабочий день начинался до восхода солнца. Первым делом запрягали лошадей, слаживали высохшее сено в копны и только потом завтракали. Работали до появления на высоком шесте красной тряпки – так повара оповещали время обеда. На обед подавалось варёное тарбаганье мясо, вместо чая использовали пережаренную в чугунном котле муку на тарбаганьем жиру. Такой чай называли «затураном». Кроме того, все тарбаганьи внутренности поварихи-мастерицы тушили в котле: получалось очень вкусное жаркое – татамин. 

    Нам, подросткам, очень нравилась сенокосная пора. Казалось, это предел счастья! Вечерами у костра женщины запевали старинные казачьи песни, в каждой из которых – житейская повесть по содержанию, вся безысходность трудовых будней, женской тоски и беспросветной горькой своей участи. Запомнилось четыре строки одной из них: «Где эти лунные ночи, где это пел соловей, где эти карие очи – кто их ласкает теперь». 

    Однажды со стороны Монголии пришёл табун лошадей. Низкорослые лошади были разной масти, но очень красивые. Среди них выделялся белый жеребец с гривой почти до самой земли. На следующий день табун, подгоняемый хозяином-жеребцом, ушёл в обратном направлении. 

    Особой достопримечательностью были тарбаганы, обитавшие в норах по сопкам многочисленных курганов. Тарбаганов в то время было очень много. Вкус его мяса не сравним ни с каким другим по своим качествам. Жир тарбагана полезен при заболевании лёгких, из выделанных шкурок шили тёплые зимние шапки и рукавицы. В нашу обязанность входило ставить капканы возле нор. Наличие тарбагана в норе определяли по запаху и чистой норе. Возле норы выкапывалось углубление по размерам капкана, самая ответственная его деталь – пятак, который обкладывался вокруг камешками и посыпался сверху рыхлой мягкой землёй. Для пропитания тарбаганы вылезают из нор ранним утром и вечером, очень любят росу и дождливую погоду. Ежедневно отлавливали 3-4 тарбагана. К осени сурки бывают очень жирными, шкурка их становится вдоль спины тёмной и красивой. Вблизи нашей деревни их было тоже много, но после войны противочумные организации всех перетравили. В 46-м году их участь постигла лошадей. Самых лучших коней под видом болезни «Сапа» перестреляли в песчаных оврагах.

    Сено косили, как правило, до первого снега. Выезжали из-за границы через пропускной пункт заставы. В 46-м году, в связи с объявленным карантином, вывели всех сенокосчиков раньше срока и целый месяц выдерживали на карантине на краю деревни в ограде семьи Токмаковых. Вечерами родственники приносили что-нибудь поесть: молоко, варёную картошку и хлеб.

    В конце лета поздним вечером заявился к нам незваный гость. Оказался – уполномоченным из района – холённый такой, мордастый, переполошил всё наше семейство. Бабушка не растерялась и попёрла этого незваного гостя. На другой день мама, придя из правления колхоза, сказала, что теперь придётся платить налог. Районные чиновники разных мастей, большинство из которых, прикрываясь бронёй в годы войны, отсиделись в тылу, а с наступлением весны расползлись по сёлам. Каждый двор обязан был сдать государству молоко, яйца (30 штук), мясо и определённую сумму денег. Каждого жителя обязывали покупать облигации. Если забивалась скотина, то шкуру нужно было сдать государству.

    С наступлением холодов у нашей коровы пропало молоко – источник нашего пропитания. В связи с засухой картошка не уродилась. Мы с мамой, чтобы не умереть с голоду, в стайке забили полугодовалого телка. Изредка мама доставала по кусочку мяса и отваривала с запаренной пшеницей, которую иногда ей удавалось принести в голенищах стареньких латаных ичигов с колхозного зернотока. В ту зиму мы съели и кожу телёнка. Мама заваривала кипятком небольшие кусочки кожи, предварительно удалив шерсть, затем снова кипятила, в итоге получалось что-то вроде холодца.

    Зимними вечерами мама с Шурой Мыльниковой в школе пилили и кололи дрова, очень толстые кряжи, которые возили на санях, запряжённых верблюдами, Пешков Николай и Старицын Михаил. Ожидая маму с работы, мы каждый вечер сидели, прижавшись к остывающей печи и прислушиваясь, когда заскрипит снег под ногами возвращающейся с работы голодной и уставшей нашей единственной кормилицы.

    Печка, топившаяся напрямую, без единого колодца, быстро остывала. Поэтому, продолбив отверстие в дымоходе, мы с мамой приспособили сбоку довольно большую чугунную печку, которую мама выменяла на красивое кавалерийское седло, сохранившееся у нас от отчима. Такие сёдла я видел только у пограничников на заставе. Плита была расположена посреди довольно большой и пустой нашей хаты. У дверей в углу стояла большая деревянная кровать, у окна – стол и в переднем углу – большой зелёный сундук, в котором хранилось всё наше былое «богатство». К весне 47-го в сундуке ничего не осталось. Все подходящие вещи были развезены по стоянкам бурят. Кофты и платья мама выменивала на арцу, каждый раз привозя в холщовом мешке с ведро мелко надолбленные кусочки национальной бурятской еды.

    Продолжение следует…

    Владимир Маркелович Лиханов, ветеран труда