18 дней чумы

    

    – Почему вы целых 13 часов не отвечали нам? Что за чума на телеграфе?

    Я наклоняюсь к аппарату и диктую. Сначала объясняю всю историю и потом заканчиваю:

    – На 27 февраля в изоляторах 76, больных 54, умерло за сутки 14. Китайцы подбросили нам своих 8 трупов. И всё ещё нет культработников. А они необходимы.

    Однако начдив не удовлетворяется и требует, чтобы мы приняли шифрованную телеграмму. Поначалу я вижу, что это оперативный приказ. Однако ждать конца его передачи нет сил. Телефон уже восстановлен. Я звоню в штаб – никто не отвечает. Я звоню снова. После звонят телефонисты, наконец слышу:

    – Кто?..

    Я отвечаю:

    – Дайте из штаба кого-нибудь.

    – А?..

    – Из штаба дайте кого-нибудь.

    – Кого?..

    – Да из штабных, переписчика или кого другого.

    – А?..

    Я выхожу из себя и в трубку посылаю отборную ругань. Сразу же к телефону подходит Астафьев, один из моих помощников и как раз заведующий шифрами. Я приказываю ему немедленно явиться на телеграф и расшифровать оперативный приказ. Потом сажусь на карего и снова мчусь домой. Китаец встречает меня, как старого приятеля. Наливает мне чай и поит. Видимо, он его несколько раз подогревал, потому что тот горячий. Потом суёт мне в руки кусок какой-то бумаги. Разворачиваю. Вижу корявый почерк: «Так что, товарищ командир. Вчерась ваши врачи меня, подъехамши на своей американской телеге о двух колёсах, заарестовали и засадили в одиночную камору. Так как она, моя Нюрка, тоже заарестована и сидит в другом месте. А я хочу, ежели помирать, так спарившим».

    Хочу бросить бумагу, чувствую, что письмо от больного. Но потом думаю, раз я его уже взял в руки надо дочитать. «Хотя мы до сегодняшного дня с ней не спаривались. То врачи и дохтура твои, командер, вредные на вовсе люди и даже, наверное, от белых. Берут за жабры и говорят, в тебе чума, и никаких резоний не принимают. А уж этих резоний, я им говорил, разные. И какая во мне может быть чума, если заболел, к слову сказать, в нашей избе один человек, даже не человек, а баба, и старуха. И какое мне и моему телесному положению, ежели эта старуха подохла и притом на полатях. Ей же отроду было 86 лет. И ей давно помирать пора и так. Я сам на полати туда лазил и, как не разглядывал, чумы в ней никакой не признал. А опытность в этом деле у меня не меньшая, чем у твоих дохтуров. Потому чума у нас с ними началась вместе, и я всё время наблюдал за ней, как я стоял бессменно на чумных часах.

    Вот Нюру, Нюрочку я и хочу иметь около своего боку, и пущай она и я будем глядеть друг другу и не наглядимся. Как будто между нами ничего не было. А ту старуху твои дохтура сволокли и положили в железный на санях ящик, опосля же крупным намётом заволокли куды-то на гору.

    Эти ваши изоляторы плохи. Потому избы у белых ране строились бравые, а теперя всё растащили, и не знамо кто. Хотя у всех красных жителей с белых поделаны новые стройки. А у меня в пазах даже нет мёртвых тараканов. И здесь я вовсе один. У Нюрки же изба хорошая, а думаю я, не хорошо одной девке спать с двумя армейцами. Как они лежат, я не знаю и думать на этот счёт не хочу. А моё партизанское суждение: она не даром все мне окна проглядела, любить должна крепко. Мои теперя слёзы льются и просятся до твоего командирова распущения, уж ежели мне сидеть от чумы, так в одном с ней изоляторе и вместях. А та старуха помирала на правом боке и до смерти мне совет давала – женись на Нюрке. Моя слеза вся до Нюрки, а не до тех армейцев, которые с нею пользуются. И не понимаю я, что вы делаете, а человек вы должен хороший. К сему подписался красноармеец и старый партизан из дивизии Якова Николаича Петро Фёдоров».

    Я посмотрел на китайца и брезгливо бросил письмо на пол.

    Он, видимо, меня понял.

    – Моя капитана ничего на знай. Какой-то бабушка маленький, совсем молоденький ходи, отворяй дверь, мне кричи капитана пиши...

    Под своим стулом я заметил банку с сулемой. Я её сразу же схватываю, обливаю ей письмо и то место на столе, на котором оно лежало. Потом тщательно мою руки. Затем я заставил мыть руки и китайца. От сулемы или отчего другого, у меня в голове застучало. Мне стало жарко. Я расстегнул ворот от гимнастёрки и подошёл к зеркалу, лицо у меня было смертельно бледное. Я взял пульс, он усиленно бился. Подумал звонить Звонарёву – перепугаешь. Нет, решил, что промолчу, будь что будет. Однако через несколько минут не выдержал и позвонил. Заставил Степана Александровича прочитать мне все фамилии заболевших за последние дни. И когда он дошёл до Фёдорова, я потребовал его рассказать, как и при каких обстоятельствах он заболел. Оказалось, что в том доме, где он жил, действительно умерла старуха, но от чего – они не выяснили, хотя, думаю, что не от чумы, а от воспаления лёгких. Эта история была пять дней тому назад. Фёдоров сидит столько же, и никаких признаков болезни у него не замечено.

    Я спокоен. Выпиваю чай. Но снова звонок. Меня зовёт в штаб Астафьев. Голос у него взволнованный. Накидываю шинель и бегу. Штаб от меня через пять домов.

    Астафьев на крыльце встречает и суёт мне телеграмму.

    «Командиру 3 кавбригады. В виду создавшегося тяжёлого положения в посёлке Кайластуй и угрозы заболеть всему штабу вашей бригады, приказываю перевести все части из Кайластуя на почтовую станцию Чиндачи. Для наблюдения за чумными очагами в Кайластуе оставить санитарный пикет во главе с одним из врачей. НР 987 Начдив Коротаев Военком Позняков».

    

    Продолжение следует...