Картины из детства

    

    Я помню железную печку в юрте, которую топили аргалом – плитами сушёного кизяка. Такая печь быстро остывала, и утром, затопив её, мама разбивала в ведре лёд, и он со звоном падал в чайник. Я лежала и ждала, когда от железной печки нагреется воздух в юрте. Тогда можно будет вылезти из-под тёплого одеяла и одеться. Рассветный свет падает в оконце в крыше. Блики огня из печки, которая топится в центре, освещают две кровати, стоящие у западной и восточной стен. На восточной кровати спим мы с мамой, а сейчас я лежу одна. В изголовье нашей кровати стоит красиво расписанный сундук на подставке. В нём всё самое ценное для нас: праздничная одежда, отрезы тканей, платки и полотенца новые, хранятся здесь и все документы. Сундук под замком. На нём стоит швейная машинка – атрибут и драгоценность каждой бурятской женщины. В изголовье другой кровати стоит двухстворчатый шкаф, на нём стоит радиоприёмник: жёлтый лаковый ящик, динамик скрыт за жёлтой шёлковой сеткой. Сколько раз в детстве, слушая песни, звучавшие из приёмника, я задавалась вопросом, как в ящичек вместились поющие люди. Между шкафом и сундуком, как раз напротив входной двери, находится святыня бурятской семьи – на столике, покрытом шёлком, – божница. Стоит красный шкафчик с остеклёнными дверцами, в нём сверкают начищенной медью и старинной бронзой чашки-тахилы на толстой ножке. Они наполнены зерном, сверху лежат пряники, печенья, конфеты в разноцветных фантиках: мечта детских вожделений. На заднем плане смотрят на тебя строгими вопрошающими глазами бурханы: изображения на ткани и фотографии, сделанные в дацане. Всё в шкафчике нарядное и красочное. Тибетская книга с молитвами лежит, продолговатая, завёрнутая в шёлк и перетянутая витым шнурком. Сколько раз замирало сердечко от страха, когда благословляли этой книгой, прикладывая её к твоей голове: а вдруг боженька узнает твои грехи, вольные и невольные!

    Между печкой и божницей – стол, покрытый клеёнкой. Над ним лампа керосиновая с железным абажуром-отражателем. Это – центр жизни в юрте. За этим столом кушаем, на нём мама шьёт вечерами, а я рисую или играю, когда одна. За ним же принимают и гостей. В изножье восточной кровати стоит кухонный шкаф, в котором наша скромная посуда и часть продуктов. Основные продукты и одежда хранятся на улице в мухулике – железном коробе на колёсах, похожем на маленький домик с дверью. В изножье западной кровати вешают одежду, конскую сбрую, на топчане – вода в вёдрах, тут же стали позже подвешивать умывальник над тазом. Раньше, помню, умывались, поливая друг другу руки водой из ковша.

    В некоторых семьях в юрте перед кроватями ставили деревянные настилы или длинные скамьи. У нас с мамой не было ни настилов, ни скамеек. Но я помню подзоры кружевные на маминой кровати. К белой простыне были пришиты кружева, связанные крючком. Застилаешь кровать покрывалом, а кружева из-под него красиво свисают. Не знаю, сама мама вязала их, или, скорей всего, ей их подарили подруги-рукодельницы из села Аршантуй. На кровати возвышались подушки, поставленные одна на другую, покрытые тюлевой накидкой. Мама, заправляя кровать, старалась как можно пышнее взбить подушки, да так поставить их, чтобы уголки торчали высоко в стороны. Любила я, когда на зиму мама натягивала ситцевые полога на решётчатые стены. От цветных и пёстрых тканей в юрте становилось светло и нарядно. И как будто теплее было длинными зимними вечерами от нарисованных цветов.

    Из горячих коровьих лепёшек мы с мамой лепили завалинку вокруг юрты. Мне кажется, что этому научились у русских. В раннем детстве я не помню такие завалинки. Также русские друзья, наверное, научили в 60-е ставить в юрте кирпичные печи, с колодцами, с заслонкой, чтобы тепло не улетало в трубу. И тогда вода в ведре уже не замерзала – по утрам печь была тёплой. Это было время, когда развели тонкорунных овец. Их обеспечивали кормами, поэтому отпала нужда кочевать среди зимы, меняя пастбище. Ведь при кочёвке железную печку быстрее поставишь и сразу затопишь её.

    Я росла одна. Брат с сестрой намного старше меня. Жили они в юрте с дедом и бабушкой, их и звали папой и мамой. Поэтому я считала себя единственным ребёнком. Осталось в памяти, как я просила маму родить мне братика. Играла с котом, пеленая его и укладывая в «балетку» – был такой маленький чемоданчик в моём распоряжении. Кот терпеливо сносил все муки, не сопротивлялся и не царапался. Я замыкала его в «балетке» и носила с собой.

    Продолжение следует.