Картины из детства

    

    Потом с мамой ставили юрту. Установили решётчатые стены, дверь подсоединили. Мама встала в центре на стол и держит круг-тооно над головой. Моя роль – вставить палки-уня в края этого круга и закрепить на верхнем крае стены-решётки. Бегаю по кругу, вставляю равномерно «радиусы», чтобы тооно стало держаться без маминых рук. Потом уже с мамой вдвоём ходим вокруг юрты и вставляем все уня. Затем натягиваем войлочные пластины на стены, подвязываем их, закидываем на юрту верхние пластины, длинными палками мама расправляет их, снова подвязываем. Сколько силы надо всё это проделать? От меня толку мало: только поддержать, подать, а вся тяжесть по переноске и поднятию ложится на мамины худенькие плечи.

    Как бы я ни вспоминала добром советское время, но ведь и в то время действовал человеческий фактор. Был бы внимательный управляющий на нашем отделении, отправил бы трактор с прицепом и одного рабочего, чтобы помогли одинокой чабанке перекочевать на летник. Знал управ, что сын ушёл в армию, а помощника чабана сам же ещё не нашёл. Когда я лежала годами в санатории, мама один раз в год во время отпуска могла приехать, чтобы навестить больную дочь. В рабочее время не пускали, а неграмотная бурятка не настаивала: нельзя, значит нельзя. Поэтому виделись мы с мамой три раза за три года: когда я лежала первый раз, два раза за два года во второй раз, а третий год я лечилась в Ленинграде. Пока там меня оперировали, мама умерла, не дождавшись моего выздоровления…

    Я вспомнила то, чему сама была свидетелем. Когда сама стала чабанкой, работала с мужем, с братом. Но бывали случаи, когда я оставалась одна на стоянке. И когда поддавалась тяжёлой работе, вспоминала свою мать: как она одна работала? Были, конечно, помощники, но ведь они менялись, уходили в отпуск, на другую работу. А старший чабан всегда в степи, возле отары. Тяжелейший каждодневный труд, без выходных, без праздников.

    У деда с бабкой в юрте вдоль кроватей были проложены дощатые настилы, застеленные ширдыками – продолговатыми кусками войлока, обшитыми тканью. Сидя на них, старики кушали. Помню, как бабушка била земные поклоны перед божницей на этих настилах. И я с ней тоже молилась, простираясь по ширдыку. Бабушка взбивала масло по-бурятски, выделывала ягнячьи и овечьи шкуры в кислом молоке, обшивала пласты войлока, выкроенные для юрты, толстой иглой с шерстяной нитью. Такие красивые стежки, помню, у неё получались. Осенью расстелет она войлок на улице и занимается разным шитьём. Я вдевала ей нитку в иголку. И  моей обязанностью было присматривать за скотом, чтобы он не травил поля, зароды сена или не ушёл на предыдущую стоянку. Для этого у меня был монгольский низкорослый конь Бурка. Вот на нём и гоняла я коров с пяти лет.

    Знала бабушка бурятские сказки и легенды. Хорошо было в ненастную погоду лежать в стариковской юрте на кровати под овчинным одеялом и слушать их. Она умела читать на старомонгольском молитвенные книги. Была знахаркой и костоправом. Бабушка собирала и сушила лекарственные травы и цветы. В мешочках и пучками висели они в юрте, подвешенные к палкам-уня, поддерживающим макушку юрты-тооно. Осенью мы выкапывали луковицы саранки. Бывало, что бабушка находила кладовую мышей. Мы разрывали хранилище, полное луковиц, забирали их, взамен засыпали пшеницу. Сейчас пишу и думаю: может, крота кладовая была?

    Очень набожная и суеверная, бабушка всё поучала, что нельзя делать или говорить. Эти заветы и наказы помню до сих пор.

    Русский язык я выучила лет с трёх, когда жили возле Аршантуя. С тех пор сопровождала бабушку, когда она ездила на телеге в гости. Бабушка русский язык не знала, я была её переводчиком. Но, когда в 11 лет, пролежав в санатории три года, я приехала домой, бабушка возненавидела меня. Забыл ребёнок свой родной бурятский язык начисто! Страшнее греха не оказалось. За два года до своей смерти бабушка меня ни разу не позвала, и я к ней не подошла. На похороны бабушки ехать из интерната сестра меня не взяла. В день похорон мы с моими одноклассниками-бурятами – Серёжкой Гармаевым и Юркой Бальжинимаевым, родственниками, пошли на кладбище. Но там уже никого не было. Мы же пошли по-русски, после двух часов. Откуда нам было знать, что по-бурятски хоронят в час, указанный ламами? Да и не брали детей на кладбище никогда.

    Дед был высокого роста, худощавый. Немногословный работяга. С молодости он имел недюжинную силу. Мне рассказывали, как в пьяной драке в Баин-Цагане дед один уложил пятерых мужиков, а потом плакал, что его обидели. Было ему тогда далеко за пятый десяток. Воевал в Великую Отечественную, служил, видимо, сапёром, так как восстанавливал мосты на Украине после отступления немцев. О поляках отзывался как о добром народе, вспоминал, как красивые полячки угощали яблоками. Демобилизовали деда в сорок четвёртом, отправили домой. Война перешла за границу СССР, возрастных отпускали поднимать сельское хозяйство. Привёз дед трофейную машинку «Зингер». Когда он женился на бабушке в 46-м году, вручил ей в подарок эту швейную машинку. Я машинку не помню. Помню, как мы играли дедушкиной фляжкой солдатской и котелком, который называли «манеркой».

    Продолжение следует…