Рассказ-быль

    

    Осторожно помешивая го­рящие валежины в костре, пожи­лой мужчина крупного телосложения в застиранной спецовочной куртке вёл неторопли­вую беседу «за жизнь» с двумя молодыми ребятами лет 20–25.

    Было начало мая, но зима, каза­лось, ночами ещё брала своё, хо­лодным дыханием заморозков сту­дила всё, что днём нежилось под тёплыми солнечными лучами. Су­хая ветреная погода содействова­ла пожарам, начавшимся ещё в ап­реле, поэтому группа работников лесного хозяйства была откоман­дирована в помощь другим пожар­ным в тайгу. Ужинали уже после заката солнца, большинство мужи­ков, уставшие от тяжести огнету­шителей, от гари и копоти, едва поев, залезли на ночлег в тёплые спальные мешки в палатках, и лишь эта троица, прибрав посуду, ос­талась у костра.

    – Слышу который день, Нико­лай, – обратился к одному из собе­седников пожилой мужчина, – ты жениться собрался?

    – Да вроде того, – как-то неуве­ренно ответил парень.

    – А что, мужики-то тебя подко­вырками изводят?

    – Да надоели они, знать не зна­ют девку, а чего только ни нагово­рили, и всё вроде бы как в шутку.

    – А с тобой уже и пошутить нельзя, – вмешался в разговор вто­рой молодой человек.

    – Знаешь, Петро, шутка выгля­дит шуткой один раз, ну два, а по­том она становится надоедливой и пустой, – парировал старший по возрасту Михалыч. – А ты, Коля, никого не слушай, делай, как сам думаешь.

    – Да они, – парень кивком голо­вы показал на палатки, – за эти дни уже столько наговорили всякого, что теперь и сам сомневаюсь.

    – А что, девка и правда не ахти? – участливо поинтересовался Ми­халыч. 

    – Да нормальная она, слушает­ся меня, да и не пьёт, не курит, хо­зяйственная, – он снова кивнул на палатки, – они не знают её, она не местная, а просто издеваются, хо­хочут, будто больше не над чем по­шутить.

    – Вот что я тебе, парень, скажу. Живи своей головой и, повторяю, никого не слушай. Даже если оши­бёшься, будешь винить только себя. А эти умники пусть на себя посмот­рят.

    Мужчина сходил за хворостом, кинул небольшую охапку на горя­щие угли, подсел к костру и закурил сигарету. Молодёжь, глядя, что Ми­халыч не собирается ложиться спать, поняли, что он настроен на разговор, и решили остаться.

    Михалыч вроде как не решался заговорить, чувствовалось, что не может подобрать нужные слова. Он долго смотрел на огонь, но вот про­кашлялся и снова затянулся сигарет­ным дымом.

    – Я вам сейчас расскажу одну историю, не чужую, свою, вот она у меня где, – стукнул кулаком себе в грудь, – стыдно, честное слово, рас­сказывать, да вот посмотрел эти дни на Кольку, жалко парня, авось моя беда хоть его уму-разуму научит.

    Михалыч замолчал, как будто ещё на раз передумал, стоит ли во­рошить старое, ковырять и так пло­хо заживающую рану в душе.

    – Не пил я в молодости, – начал он своё повествование, – по любви женился, родилось у нас двое детей. Старшему сынишке было лет пять, когда я устроился в парашютку. Ра­бота по большей части командиро­вочная, зарплата хорошая. Всё с женой в дом несли и жили хоть не богато, но ладно, дружно. Не пил я по первости и работал парашютистом-пожарным. Бывало, вот так же заскулят надо мной ребята, мол, жену боишься, не выпиваешь, не боялся бы, пил со всеми наравне, не выделялся из общей массы. Вот раз меня на смех всем коллективом подняли, другой, третий. Я возьми и выпей. Дальше – больше. Мужи­ки хлопали по плечу, сидя за бутыл­кой где-нибудь на речке, – вот теперь ты мужик, теперь свой…

    Нинка, жена моя, когда приду пьяный, как бы понимая, разденет, спать уложит. Стал я уходить в загулы, на три-четыре дня, потом на недели... Начальство почему-то на нас сквозь пальцы смотрело. Нинка перестала меня жалеть, как прежде. Нет-нет, да и забурчит, распсихуется. И вот как-то налетела на меня пьяного и ударила ладонью по щеке. Меня задело это ужасно, и я её натряс за плечи. Она, вырываясь, нечаянно оцарапала мне шею. Утряслось вроде потом всё, и я извинился, и она, помирились. А наутро мужики на работе меня опять на смех подняли. Один, помню, так и сказал: «Бабе поддался? Царапает, а ты нюни распустил и, поди, весь вечер в подол ей плакался. Бить их, сволочей, надо, не жалей её. Бояться будет, будет уважать. Моя, вон, только меня пьяного увидит, уже не знает, чем угодить, я и то ей, нет-нет, да синяк под глаз посажу. А чего, чужие мужики меньше заглядываться будут». И что думаете? Стал я жену поколачивать, на детей, если заревут, цыкну, убегут в свою детскую, запрутся и тихонько сидят, пока я жену учу жизни. Дело дошло до того, что я ей и волосы рвал, и зубы выбивал. И всё мне казалось мало.

    Окончание в следующем номере