18 дней чумы

    

3 марта

    Я снова у себя, и против меня сидит мой ходя. Он по-прежнему монотонно диктует мне. Я пишу. Вообще же день у меня прошёл прекрасно. Ни одного случая заболеваний. Даже нет ни одного смертного исхода. Подозрительных, вернее, кандидатов на смерть, всего четверо. Сегодня мы отдыхаем. И сегодня наш костёр не будет гореть.

    – ...Это было при мне. Это был мой последний день с братом, – рассказывал китаец. – Он лежал рядом со мной. Я видел, что весь он красный, и хотя он мой брат, но я старался не дотрагиваться до него. Глаза у него блестели, но мускулы были крепкие, как всегда. В бараке мне говорили, что с начала эпидемии из барака он никуда не выходил. В это время он стал разговорчивым. Китайцы только тогда как будто поняли, что он им изменил. Вот в этот-то день он мне и рассказал, что Золотая Головка его жена.

    И вот в этот же день в наш барак собрались углекопы со всех копей. Они заполнили все углы и даже залезли под нары. Они страшно шумели, и я видел, что большинство из них больные. Вдруг один из них вскочил на нары и закричал:

    – Братья, неужели вы не понимаете, что нас все обманывают. Наш хозяин, Большой Человек, нарочно нам не даёт докторов. Он хочет сквитать свой долг. Но поймите, он убивает нас. А раз нас не будет, так помрут наши семьи. Кто их будет кормить?.. Пойдёмте все к нему и вытащим его на степь. Пусть и его разорвут волки с собаками.

    О, капитана, это было то же, что и у русских в Иркутске. Там сначала тоже так же собирались и говорили. И после тоже пошли на своих хозяев.

    И вот все больные первыми закричали, что они пойдут к нему и достанут его. Они со дня на день ждали себе смерти, и им нечего было терять.

    – Пойдём к Большому Человеку. Вытащим его!

    – Пойдём!

    – Пойдём!

    И знаешь, они уже совсем вышли на улицу и думали двигаться дальше к дому Большого Человека. Но среди них нашёлся один умный человек. Он их всех вернул в барак и сказал:

    – Братья! Всем ходить нельзя. У Большого Человека слишком много солдат и ещё больше пуль. Они всех вас перебьют. А ему это только и надо. Пусть от вас пойдёт один. Выбирайте одного.

    И вдруг этот умный человек, а он был уже старик, упал. Судороги передёрнули его тело, и он с пеной у рта умер. Но на него никто не обратил вниманья. Кому был нужен мёртвый. Его даже не выбросили на улицу, а просто затолкнули под нары. Зато его совет приняли.

    – Пусть пойдёт На-Фу. Он пройдёт без пропуска, там все его знают, – крикнул кто-то из толпы. – Пусть он крепче поцелует свою Золотую Головку, свою белую жену. А она поцелует Большого Человека, и мы будем отомщены. А это На-Фу должен сделать ради нас всех.

    Кто узнал о том, что Золотая Головка – его жена, не знаю. Вот сколько дней я об этом здесь думал, не могу припомнить. Но от китайцев никогда ничего нельзя скрыть. Они всегда всё узнают.

    Мой брат поднялся и хотел было бежать. Но его поймали и взяли с него клятву над душами всех наших родственников. А эту клятву китаец никогда не нарушит. И он пошёл...

    – Ну?.. – не удержался я.

    – Что ну?.. Он, капитана, исполнил свою клятву. Исполнил и потом умер. Когда он подошёл к дому, то его беспрепятственно пропустили прямо в комнаты. И На-Фу подошёл прямо к Золотой Головке. Она была со своим отцом и собакой. На-Фу подошёл прямо к ней и... Да, капитана, он не поцеловал её. Он ей и Большому Человеку плюнул прямо в лицо. Это он сделал потому, что он был рабочий человек, а те – его хозяева. Я это знаю прекрасно. Он так думал. Но дальше он хотел бежать, а Золотая Головка натравила на него свою собаку, и та перекусила моему брату горло. Всё это видел бой. Он с испугу прибежал к нам и рассказал...

    Китаец опустил низко голову и замолчал. Я отложил перо в сторону и повернул лицо к окну. Там, за избами, я увидел красную зарницу, предвестницу хорошего дня.

    

Глава шестая

    То, что на дворе март и начало весны, остро чувствуется. Солнце светит ярче. Даже в полдень есть редкие капели.

    Заболеваний у нас больше нет. За эти дни мы сожгли последние четыре трупа. Это были красноармейцы, переведённые в изолятор Фёдорова. Все мы ходим довольные, чувствуем, что чуму победили. Мой штаб уже несколько дней регулярно работает. Мне кажется, из всех нас не доволен один доктор Этмар. У него больше нет материалу для исследований.

    Даже Гиталов совершенно перестал бояться чумы и объясняет мне, что за участок бригады ему надо было ехать по какому-то срочному делу. Мой Фёдор тоже появился у меня в комнате и перестал коситься на китайца. Теперь он целыми днями о чём-то с ним говорит. Мне кажется, что они уже приятели.

    В этот мартовский день я не отхожу от окна. Вот по улице чинно проходят верблюды с монголами между горбами. Это тоже доказательство того, что чума у нас изжита. Во время эпидемии никто из туземцев к нам не заглядывал. А вот сейчас они приехали в гости. Я с удовольствием смотрю на важных верблюдов и выхожу на улицу. Там усаживаюсь на крыльцо и, как старик, греюсь на солнышке.

    Вдруг около меня оказывается Воронов. Он схватывает мои руки и целует меня:

    – Товарищ командир, я... я... здоров! Теперь и отчётность принесу вам!..

    Он захлёбывается от радости. С его головы сваливается шапка, и солнце играет на его седых волосах.

    Я качаю головой. У меня тоже на глазах слёзы.

    – Ну, ну, не волнуйся! Я знал, что ты будешь здоров...

    – Да... Да… И я это знал... Но, товарищ командир... Костры у вас... уж больно неприятно... это ночью... и... к тебе огонь... а там человек!..

    Он надевает шапку и бежит от меня.

    – К своим, товарищ командир!.. Проведать надо! – кричит он радостно и исчезает на краю посёлка.

    Я поднимаюсь и чувствую себя так же радостно, как и Воронов. Теперь мне кажется, что и солнце светит ярче. Я иду к своим приятелям врачам. Сегодня меня никто уже не боится. Смотрят радостно. Вот и тот изолятор, где я слышал частушку:

    Мою милку сватали,

    Меня под лавку спрятали.

    Какие глупые слова. Я улыбаюсь, и мне почему-то хочется её спеть вот здесь, на улице. Но я сразу же вспоминаю, что через день после этой песни красноармейцы умерли, и мы их сожгли. Но это только маленькое облачко на прекрасном светлом небе.

    Врачи меня радостно приветствуют. Хвалят. За что? Они мне говорят, что если бы не моя сила воли, то нам бы не справиться с чумой! Я отрицательно качаю головой и молчу. Однако в голове припоминаю те моменты, когда я плакал, когда ставил по нескольку раз себе термометр и когда натирал сулемой руки.

    Да, они не знают, что всё это мне стоит. А моё самочувствие?! Чумные у нас болели несколько дней, а я болел все дни. Все 18 дней!

    – Через день мы выпускаем Нюрку. Она последняя. В ней что-то сомневается Этмар, и мы её сейчас держим в совершенно другом изоляторе! – сообщает Николай Иванович.

    – А как же Фёдоров?

    – Разошлись!.. – смеётся он.

    – Как так? – не понимаю я!..

    – Ну, и любовь у них была. Он из своего угла целыми днями ревновал её ко всем. Особенно к Воронову. Однако сам к ней не подходил. А она других не подпускала. Видать, всё же любила его. Потому что больше молчала. Потом она его стала звать к себе. Уговаривала, говорят, плакала. А он перепугался. Ты, говорит, неделю среди дюжины мертвецов жила и прочумилась, и эта чума от тебя никогда не отойдёт. И я, говорит, совсем не хочу умирать, а ты умрёшь не сегодня-завтра. Так вот они на этом и кончили. Но Нюрка, мне нравится, ничего ему на это не сказала. А видели бы вы его, когда мы его выпустили. Сколько радости у него было, куда больше, чем у Воронова. Но на Нюрку он даже и взглянуть не хотел. Вот она, любовь-то?..

    – Да!

    – Это верно! – уверенно согласился с ним и Степан Александрович.

    Наконец мы освободили Нюрку. Она у нас была последней из подозрительных в чуме. Сначала мы её одели в новое полумужское платье и потом уже выпроводили из изолятора. Мне показалось, что этому она не особенно радовалась. Потому что и в этот раз она нас встретила без видимой радости. Лицо у ней было спокойное. Глаза смотрели прямо и были ясны. Но через час она пришла ко мне вся в слезах. Как раз у меня сидели Звонарёв и Этмар.

    – Что это с тобой? – первым увидел её Николай Иванович.

    – Никто не пущат...

    – Как так?

    – Да, товарищ дохтур, мать гонит, отец тоже. Братья и глядеть не хотят, все в один голос говорят мне, что прочумела я.

    Мы переглянулись.

    – Но что нам с ней делать? – вопрос Николая Ивановича был ко мне.

    Я молчал. Но тут ко мне подошёл мой новый приятель китаец и полушёпотом проговорил:

    – Капитана, давай её мне в хозяйки. Моя теперя торговать против вас будет. Бакалейка делать станет. Хороший бакалейка. Там все помирал, я один купеза буду. Хочет она, женой моей станет. Моя денег много. Хочет хозяйкой?..

    Я посмотрел на Нюрку. Она всё это слышала и, покраснев, опустила глаза. Потом покорно проговорила: 

    – Мне теперь всё равно. Петюньку не люблю...

    – Карашо, ошень карашо, – весело проговорил Этмар. – Её кровь – палочка чахотки поглотила палочку чумы. Она теперь совсем здоровый стал. Карашо, ошень карашо. Этой первый случай мой практик.

    – Наверное, и у меня, так же и у него – это уже три случая, – указал я, улыбаясь, рукой на китайца.

    – О, это совсем карашо. О!..

    Тут меня внезапно вызвали по телефону из штаба. Астафьев сообщил, что приехали культработники.

    «Что ж, как раз кстати...» – подумал я и пошёл в штаб.